Будда, говоря, что «жизнь — это страдание». Другого мы не заслуживаем. И Шопенгауэр был прав, написав, что «есть одна для всех врожденная ошибка — это убеждение, будто мы рождены для счастья».
Ты была далеко
Как-то странно мы расстались.
Вроде вчера болтали о пустяках, обсуждали пятно на моей водолазке, сетовали на исчезновение хорошего грузинского вина, смеялись, что всё, повешенное мною на спинку стула в гостях или в ресторане, остается висеть на этой спинке… Милая болтовня с нашими словечками и фразами, непонятными окружающим.
Как будто ничто не предвещало разлуку, казалось, что проблема пятна на водолазке важнее билета на самолет, который скоро разнесет нас по разные стороны земли и надо будет вечерами ждать, когда ты проснешься, чтобы позвонить и спросить: «Как дела?».
Трудно придумать более дурацкий вопрос для человека, который еще толком не открыл глаза после сладкого утреннего сна.
Разлука казалась тогда далекой, почти нереальной. Даже в аэропорту, куда ты приехала со мной, не боясь чужих глаз и разговоров, мы стояли и обсуждали какую-то кастрюлю, ломали голову, кому лучше передать ключи от моей квартиры, не могли решить, что делать с молоком и сосисками в холодильнике и что написать в письме важному, как мы тогда думали, человеку.
А через пару дней я подошел к темному окну, за которым моросил бесконечный осенний дождь, посмотрел на черные ветки акации, на желтый свет незнакомых уличных фонарей и понял, что я один. И все проблемы с молоком, сосисками, ключами, водолазкой, письмом, пиджаком на спинке стула — это уже неважно, это ушло в прошлое. И ты тоже ушла в прошлое. Я с ужасом почувствовал, что не могу вспомнить твое лицо. Всплывали изображения на фотографиях, а ты, живая, куда-то ускользала. Я лихорадочно представлял тебя на улице, в парке, на мосту, за столиком в ресторане, но вместо тебя перед глазами появлялись куски бумаги с навсегда застывшими изображениями.
В тот вечер я пошел в бар и напился. Я не хотел пить, я хотел побыть с людьми. Мы там были с Сашкой, с которым я познакомился утром на работе. Он понял мою грусть и сказал, что мне могут помочь только три литра пива. Ровно три — ни больше и ни меньше! После трех литров мне стало с ним неинтересно, и я начал объяснять соседке за стойкой про свою память, которая помнит фотографии, а не живых людей. Соседка оказалась немкой из Кельна, она ничего не поняла, но сказала, что я ей нравлюсь, и она сожалеет, что к ней скоро приедет муж, чтобы забрать ее домой.
А утром я начал новую жизнь. Жизнь без тебя. Я понял, что мне неинтересны рассказы знакомых, как они ехали на работу и что купили в супермаркете. Мне стали неинтересны прочитанные ими книги и сериалы, которые они вчера смотрели по телевизору. Рассказывать все эти глупости разрешалось только тебе. Я сам больше молчал — мне было жалко занимать время друзей. Я даже тебе ничего не рассказывал, я любил просто смотреть на тебя и вдыхать твои запахи. От тебя всегда пахло теплым молоком и какой-то горькой травой. Эти запахи я помнил, они сводили меня с ума, я был готов слушать любую чушь, лишь бы продлить ощущение близости.
Твои запахи были потеряны. Появилось много новых: утренние омлеты, жареный бекон и кофе в ресторанчиках, сладковатый выхлоп автомобилей, запах свежей одежды, чистого тела, вечернего тумана, жареного со специями мяса, запах вымытого линолеума в лаборатории…
По улице ходили люди и проносили мимо меня свои запахи: мокрая кожаная куртка, яблочный шампунь, тяжелые цветочные духи, коробка из магазина электроники. Но ни от кого не пахло молоком и горькой травой. Эти запахи остались за океаном.
Еще мне надо было привыкать жить без теплоты твоих ладоней, без гладкости твоей кожи, без шуршания твоих волос, которые я обожал растирать между пальцами, без влажности твоих губ, без ресниц, которыми ты любила щекотать мои щеки.
Для меня пропал целый мир, который носил твое имя. Из этого мира приходили письма, которые я заучивал наизусть, пытаясь найти что-то между строчек. Я там ничего не находил, но многое придумывал. В этот мир можно было позвонить, но ты всегда была не одна и говорила не те слова, что я ждал. Ты говорила на другом языке, холодном и скучном. А я хотел услышать язык твоего мира, который когда-то был нашим общим. Проходили дни, и мне начинало казаться, что ничего не было, что все это я придумал, что надо забыть прошлое и думать о будущем.
Думать о будущем — означало мечтать. Сашка мне твердил, что надо мечтать о деньгах — это приятнее и понятнее. Он заносил в электронную записную книжку все свои траты, за исключением непонятных сумм, уходивших на выпивку и на подарки его бесчисленным женщинам.
— Это святое! — говорил он. — Романтику нельзя калькулировать!
Все кончалось тем, что перед зарплатой он занимал у меня сотню, потом отдавал и вскоре занимал двести.
— Я тебе отдам двести десять! — говорил он. — Ты живешь экономно, и твои деньги должны работать!
Вскоре мы оба забывали, сколько он мне должен, и шли в бар для освежения памяти. Там он платил за выпивку, мы решали, что все долги таким образом оплачены, и начинали знакомиться с женщинами. Вернее, знакомился он, а я сидел, клевал носом и хотел уйти домой. Сашка был красавец — высокий блондин с пухлыми губами, говоривший умные слова и знавший жизнь в разнообразных ее проявлениях. Он нравился всем женщинам без исключения. Я обожал смотреть, как тают женские сердца, когда он, глядя в глаза, начинал тихим голосом говорить о чувствах, которые возникли у него прямо сейчас, в баре, за кружкой недопитого пива. Дальше он говорил, что не пьет, но у друга (тут он обнимал меня за плечи) невообразимая грусть, усугубленная неразделенной любовью, и он вынужден помогать мне в беде. Он рассказывал про мои потерянные запахи, про то, что я помню только фотографии, про то, как он понимает меня. Женщины слушали, кивали, а некоторые даже пускали слезу, которую он тут же вытирал бумажной салфеткой, взятой у бармена.
Прошла зима. Сашка окончил курсы массажистов и стал, по его словам, преуспевать в этом занятии.
— Ты представляешь, — говорил он, закатывая глаза, — они мне еще и деньги платят!
А я работал по четырнадцать часов в сутки, пытаясь заглушить мысли о прошлом. О будущем я тоже не думал. Будущее зависело не только от меня и было неопределенным.
— Главное — найти приличную работу! — учил меня Сашка, когда мы выходили из лабораторий покурить на улице. — А женщины… Ты вспомни свою первую любовь. Наверное, в четвертом классе было дело? Ну и где она сейчас? Как часто ты ее вспоминаешь?
У меня «было дело» в первом классе. Я вспомнил серьезную девочку-отличницу, о которой я думал перед сном. Я всегда любил отличниц и сказал об этом Сашке.
— Не знаю, что это означает по Фрейду, — глубокомысленно сказал Сашка. — Я просто думаю, что тебя всю жизнь преследовал комплекс бездарного двоечника. Вот я всегда любил твердых троечниц! Мне интересно было их учить науке жизни!
— В любом случае, — продолжил он после некоторого размышления, — мы с тобой должны нести знания в массы, а не ограничиваться одной ученицей, какой бы грудастой она ни была!
Я не спорил. С Сашкой нельзя было спорить. За ним надо было просто записывать, чтобы обдумывать его мысли на досуге. Сказать слово поперек — означало смертельно обидеть его. У него была четкая философия, и все попытки изменить ее суть безжалостно им пресекались.
— Ты, парень, жизни еще не нюхал, хоть и прожил больше меня! — говорил он. — Меня любили даже лауреатки конкурсов артистов эстрады! Прямо
